В бурный период начала XX века капитализм сотрясали революционные движения, идеи марксизма прокладывали себе путь вперед в европейском рабочем движении. В ответ на это группа интеллектуалов из Вены попыталась теоретически выступить против марксизма. С одной стороны, они сделали попытку «опровергнуть» трудовую теорию стоимости, которая является ключом к теориям Маркса. С другой стороны, попытались «доказать» принципиальную невозможность социалистического планирования в экономике. В этой статье Адам Бут отвечает на их аргументы, показывая, как в обоих случаях их попытки ниспровергнуть марксизм представляли собой отход от научного, материалистического мировоззрения к субъективному идеалистическому подходу.
На момент написания этой статьи глобальная экономика находится в тисках хаоса и кризиса — результат взрывоопасного коктейля из неустойчивых колебаний спроса, многих лет хронического недофинансирования и порожденных пандемией узких мест в производстве и распределении.
Некоторые эксперты прогнозируют, что пройдут годы, прежде чем будут устранены накопившиеся проблемы, восполнена нехватка рабочей силы и произойдет стабилизация цен. Тем временем обычные семьи сталкиваются с нехваткой предметов первой необходимости, таких как продукты питания и топливо, а реальные доходы домохозяйств сокращаются из-за безудержной инфляции.
Безумные противоречия очевидны повсюду. В Великобритании, к примеру, 100 000 свиней были забиты и списаны как отходы из-за нехватки квалифицированных мясников. Другими словами, холодная логика мотива получения прибыли привела к бессмысленной гибели огромного количества животных, в то время как полки супермаркетов оставались пустыми.
Схожий пример можно увидеть и на рынке недвижимости Великобритании, демонстрирующий отвратительную картину: сотни тысяч пустых домов используются в качестве орудий спекуляций, наряду с таким же количеством людей, спящих рядами на улицах, длинными очередями на предоставленное муниципальными советами жилье, и ужасный жилищный кризис в целом.
Между тем в глобальном масштабе человечество сталкивается с кризисом, угрожающим самому его существованию из-за возможной климатической катастрофы. Понятно, что капитализм убивает планету. Но у политиков на службе крупного бизнеса нет решений этой надвигающейся катастрофе.
Все эти события — прекрасная демонстрация так называемой «эффективности» и «динамизма» свободного рынка; «суровости» конкуренции. Они проливают свет на банкротство капитализма — системы производства, направленной на извлечение прибыли, а не на удовлетворение нужд людей. И они показывают, почему нам нужна подлинная социалистическая альтернатива, основанная на планировании в экономике, общественной собственности и рабочем контроле.
Поставленные перед фактом этой анархии и безумия, самые неистовые участники свободного рынка в последнее время, безусловно, стали немного тише — в Интернете, в СМИ и на улицах.
Тем не менее, отстаиваемая ими фундаментальная позиция об эффективности рынка пребывает в жизни и здравии на факультетах экономики (и в соответствующих учебниках), где студентов принудительно держат на диете «гипотезы эффективного рынка».
Согласно таким «теориям», экономика — это не что иное, как набор графиков, уравнений и математических моделей, — идеализированная система, способная находиться в идеальном равновесии и гармонии, если бы только ей не мешали надоедливые профсоюзные деятели, требующие более высокой заработной платы; представители центральных банков, печатающие слишком много денег и надувающие финансовые пузыри; политики, создающие подлые барьеры на пути свободной торговли.
На самом деле эти идеи стары, как сам капитализм. Их истоки восходят к «закону Сэя», приписываемого Жану Батисту Сэю (французский классический экономист конца XVIII — начала XIX веков), который утверждал, что предложение создает собственный спрос; что каждый продавец приводит на рынок своего покупателя.
Вывод этого предполагаемого «закона» состоит в том, что рынку не должны чиниться никакие препятствия и ограничения, дабы баланс в экономике был обеспечен. В расчет не берутся социальные последствия и издержки для людей — в «долгосрочной перспективе» все станет хорошо, если только «невидимой руке» рынка будет дозволено творить чудеса.
Такова основная предпосылка laissez-faire капитализма, за которую либертарианцы цеплялись на протяжении десятилетий, не обращая внимания ни на что иное.
Классическая школа
Теоретические корни современного либертарианства, если они вообще известны его последователям, восходят к «австрийской экономической школе», знаменитыми представителями которой были Фридрих Хайек и его наставник Людвиг фон Мизес.
Эти открытые реакционеры, в свою очередь, видели себя истинными наследниками классической либеральной школы буржуазной экономической науки, видными фигурами которой являлись Адам Смит и Давид Рикардо.
Классическая школа возникла как ответвление «политической экономии» — особой области экономических исследований, развившейся с подъемом капитализма. Эта школа породила мыслителей, пытавшихся понять экономику с научной точки зрения; стремившихся изучить капитализм как систему со своими законами и динамикой.
И хотя они полагались на силу абстракции, чтобы раскрыть эти законы, они не опускались до построения идеалистических математических «моделей», не имеющих никакого отношения к реальности, столь характерных для сегодняшних буржуазных экономистов и ученых.
Классические экономисты были частью Просвещения XVIII века: интеллектуального движения, основанного на материалистическом философском мировоззрении, пытавшимся найти объяснение явлений природы и общества, опираясь на «разум» и «рациональность».
Высшую точку своего развития классическая школа обрела вместе с английскими экономистами Смитом и Рикардо, которые исследовали ключевые вопросы, касавшиеся функционирования капиталистической системы, включая такие категории как стоимость, торговля, заработная плата, рента и разделение труда.
Их либерализм, в свою очередь, отражал интересы британской буржуазии и обеспечивал теоретическое обоснование политики свободной торговли, которую капиталисты их страны проводили с целью создания мирового рынка и господства над ним.
Говоря о попытках теоретического и научного понимания капитализма, Маркс сознательно продолжил с того места, на котором остановился Рикардо. Именно в этом смысле Маркс и Энгельс называли свои идеи «научным социализмом», т.е. основанными на материалистическом взгляде на историю и экономику; не на утопических схемах относительно того, как могло бы выглядеть общество.
Однако, в отличие от Рикардо, цель экономических работ Маркса заключалась не в представлении интересов буржуазии, а теоретическом вооружении пролетариата и рабочего движения.
Исходя из тех же предположений, что делал Рикардо вместе с лучшими экономистами классической школы, Маркс показал в трех томах «Капитала», наряду со многими другими работами по экономике, каким образом капитализм пронизан противоречиями и благодаря самой своей природе подвержен кризисам.
Применяя такой метод, развивая теории экономистов классической школы и делая логические выводы, содержащиеся в них, Маркс стремился «нанести буржуазии в области теории такой удар, от которого она никогда не оправится».
Маркс сделал выводы, вытекающие из развития идей Смита и Рикардо на последовательно материалистической и научной основе. Он показал, что капитализм заключает в себе семена своего собственного разрушения посредством функционирования тех самых законов, которые начали открывать классические экономисты.
Поэтому последовавшие за Рикардо буржуазные экономисты были вынуждены отступить: отказаться от научного метода классической школы, отступить к идеализму и мистифицированию капитализма.
По этой причине Маркс называл таких господ «вульгарными» экономистами. Вместо того, чтобы пытаться действительно объяснить и понять капиталистическую систему, эти реакционные мыслители превратились в не более чем ее «апологетов».
Венское наступление
К концу XIX века организованный рабочий класс находился в наступлении. К тому моменту были созданы массовые профсоюзы и социалистические партии. В 1889 году был основан Второй интернационал для координации усилий международного социалистического движения.
Эти организации, по крайней мере, на бумаге, заявляли о своей верности идеям марксизма, научного социализма и революции.
Правящий класс чувствуя угрозу со стороны восходящего рабочего движения и марксистских идей, на которых оно базировалось, начал тотальное идеологическое контрнаступление. Эпицентром зарождения его атак стала Австрия, в частности, Венский университет.
Столица Австро-Венгерской империи, Вена fin de siècle являлась домом для целого ряда интеллектуальных, культурных и научных движений. Философ Людвиг Витгенштейн, художник Густав Климт и основатель психоанализа Зигмунд Фрейд были среди тех знаменитых фигур, что были завсегдатаями кофеен этого города.
Венский университет между тем превратился в рассадника реакционных идей. В области философии он стал питательной средой для субъективного идеализма Эрнста Маха, который приобрел популярность даже среди слоя русской интеллигенции и социалистического движения.
По этой причине Ленин счел необходимым начать острую контратаку против Маха и его последователей, что он блестяще сделал, написав «Материализм и эмпириокритицизм» — мощное полемическое произведение, которое одновременно обнажало бесплодие подобных субъективистских взглядов и давало основательную защита материализма.
Идеи Маха, тем не менее, оказали влияние на дальнейшее развитие пагубных философских течений, таких как логический позитивизм, защищаемый Венским кружком. Те, в свою очередь, наложили свой отпечаток на таких австрийских мыслителей, как Карл Поппер, что вели открытую войну с марксизмом и историческим материализмом.
Трудовая теория стоимости
На экономическом фронте австрийским наступлением буржуазии руководили такие фигуры, как Ойген фон Бем-Баверк, Фридрих фон Визер и их наставник Карл Менгер, на которых также оказывал влияние субъективный идеализм, господствовавший в Венском университете и его окрестностях.
Их первые выпады против марксизма были сделаны в отношении «трудовой теории стоимости» (ТТС), то есть против основ марксистской экономической науки. Последняя дает объяснение закона стоимости, стоящего за товарным обменом (продуктов и услуг, производимых с целью обмена), давая, тем самым, и объяснение динамики капитализма.
В противовес ТТС австрийская школа выдвинула свою собственную теорию — теорию предельной полезности (ТПП).
Основанная на индивидуальных предпочтениях потребителей, а не на объективных социальных факторах, ТПП предстает совершенно ненаучной, субъективистской «теорией», которую одновременно разрабатывали различные вульгарные экономисты по всей Европе, включая Уильяма Стэнли Джевонса из Великобритании, Леона Вальраса во Франции/Швейцарии, и Карла Менгере в Австрии.
ТПП резко контрастирует с ТТС — материалистической теорией, восходящей к Аристотелю. По сути, последний объяснял, что применение труда, и рабочего времени, в производстве — это именно то, что придает вещам ценность.
Данная концепция была взята на вооружение и развита экономистами классической школы, такими как Смит и Рикардо, превратившими ее в основание своих экономических теорий. Маркс, в свою очередь, также опирался на ТТС, придав ей диалектическую глубину, которой недоставало его предшественникам.
Проблема идей Смита и Рикардо состояла в том, что несмотря на поиски «рациональности» на базе научного подхода, они были проникнуты индивидуализмом, присущим буржуазному либерализму, который они (наряду с Просвещением в целом) представляли.
Необходимо отдать им должное за попытки проанализировать капитализм как систему, наделенную своими законами движения, поддающимися открытию и объяснению. Однако для них эта система представляла собой систему простую, механическую.
Иными словами, экономика виделась им всего лишь как скопление индивидуумов, производящих и обменивающихся напрямую друг с другом; как изолированные на необитаемом острове люди, сравнивающие в своих головах рабочее время, необходимое для различных производственных задач.
В центре подобных «робинзонадах» стоял отдельный индивид, одновременно и производитель, и потребитель. Законы же обмена предполагалось изучать на базе рассмотрения капиталистической системы, являвшейся не более чем увеличенной в масштабе версией бартерной экономики.
К примеру, потерпевший кораблекрушение житель нашего воображаемого острова способен потратить четыре часа на рубку деревьев, чтобы сделать деревянный плот, и еще четыре часа на сбор сотни кокосов; таким образом, они приходили к выводу, что один плот равноценен сотне кокосов.
Ясно, однако, что этот абстрактный гипотетический сценарий стоит весьма далеко от реалий капитализма. Мы живем в экономике, состоящей не из отдельных индивидов, а из классов: рабочих, которые вынуждены получать средства существования из заработной платы; капиталистов, нанимающих и эксплуатирующих этих рабочих для получения прибыли.
Между тем торговля и обмен происходят не напрямую между отдельными производителями в форме бартера, а через предприятия и потребителей; то есть через безличное взаимодействие денег и рынка — в наши дни это все чаще происходит за счет выхода на платформы, предоставляемые гигантскими монополиями, такими как Amazon.
Маркс и стоимость
По этой причине Маркс заимствовал эту основную предпосылку ТТС, говорящую о том, что труд является источником всей новой стоимости, и развил ее дальше.
Он объяснял, что не индивидуальное рабочее время, а общественно необходимое рабочее время придает товарам ценность, то есть среднее время, необходимое для производства товара на рынок при имеющихся технологических и исторических условиях.
Это понимание, в свою очередь, стало основой марксовой теории эксплуатации, раскрывающей тайну происхождения прибыли — загадку, с которой не могли совладать экономисты классической школы.
Суммируя, Маркс указывал, что капиталисты получают прибыль за счет прибавочной стоимости, которая, в свою очередь, является попросту неоплаченным трудом рабочего класса.
Маркс писал, что капиталисты покупают у рабочих не их труд, а их рабочую силу, то есть их способность или возможность работать в течение определенного периода времени (часа, дня, месяца и т. д.), получая заработную плату взамен.
Однако в течение рабочего дня рабочий производит больше стоимости, чем ему выплачивается в виде заработной платы; то есть в среднем рабочему классу требуется лишь часть рабочего дня для производства товаров, необходимых для поддержания и воспроизводства его собственной рабочей силы.
Остальная часть рабочего дня, сверх этого общественно необходимого рабочего времени, необходимого для воспроизводства рабочего класса, составляет прибавочное рабочее время и, следовательно, прибавочную стоимость, которую капиталист, по сути, получает бесплатно.
Закон стоимости, таким образом, лежит в основе всех других механизмов капитализма: стремления боссов интенсифицировать производство и выжать из рабочего класса побольше прибавочной стоимости; стремления повысить производительность за счет инвестиций в технологии, чтобы превзойти других производителей и, таким образом, получить сверхприбыли; в присущей ему тенденции к накоплению, расширению и росту.
И, что наиболее важно, тот же самый закон стоимости также объясняет, почему капитализм периодически погружается в кризисы — кризисы перепроизводства. Возникают они из-за источника создания прибыли — того факта, что рабочий класс, получая только часть созданной им стоимости, никогда не сможет позволить себе выкупить все товары, которые он производит. Иными словами, из-за того факта, что при капитализме производительные силы постоянно выходят за пределы рынка.
Цена vs стоимость
Австрийская школа также видела важность ТТС для марксизма. Именно поэтому они прямо стремились сосредоточить свои атаки против того, что они считали уязвимым местом научного социализма.
Они полагали, что если они смогут подточить эту основу, вся остальное здание марксистской теории рухнет, а вместе с ней и все социалистическое движение.
Ученик Карла Менгера Ойген фон Бем-Баверк со временем стал лидером австрийских неоклассиков в их борьбе против марксизма. «Осознавая надвигающуюся угрозу марксистского социализма как в политическом, так и в экономическом плане, — писал Янек Вассерман, автор коллективной биографии австрийской школы «Маржиналистские революционеры», — он попытался подорвать ее с помощью теории предельной полезности».
Бем-Баверк неоднократно выступал с критикой ТТС и марксизма, и большая часть его критики основывалась на (потенциально умышленном) неправильном понимании и спутывании труда и рабочей силы; но самое главное — стоимости и цены.
Сам Маркс очень четко различал их. Он не отрицал роли рыночных сил — спроса и предложения — в определении цен. Но они, как объяснял Маркс, они похожи на шум, сопровождающий основной сигнал.
Он пояснял, что за внешней случайностью и хаосом цен, скрывается порядок; нечто, подчиненное закономерностям и имеющее объективный характер. Другими словами, наряду с этими колебаниями и «случайностями» существует «необходимость» — закон стоимости.
Так, «Капитале» Маркс объяснял:
Общественно необходимое для производства продуктов рабочее время прокладывает себе путь через случайные и постоянно колеблющиеся меновые отношения продуктов частных работ лишь насильственно в качестве регулирующего естественного закона, действующего подобно закону тяготения, когда на голову обрушивается дом. Определение величины стоимости рабочим временем есть поэтому тайна, скрывающаяся под видимым для глаз движением относительных товарных стоимостей.
Продолжим приведенную Марксом аналогию с законом всемирного тяготения. То, что мы видим как движение планет, — лишь видимость происходящих явлений. В основе этого процесса лежат невидимые, неосязаемые, но объективные и материальные законы; законы, которые возможно открыть и понять.
Данные законы не существуют отдельно от природы или общества; они не зашифрованы в ночном небе и не вплетены в ткань человеческого сознания и поведения. Напротив, они представляют собой диалектическое, обобщенное выражение динамики движения, возникающей из сложных взаимодействий, происходящих внутри рассматриваемой системы.
Точно так же закон стоимости — не есть нечто вневременное и внешнее, но закон, который утверждает себя только в такой исторический момент, когда товарное производство и обмен приобретают всеобщий, универсальный, господствующий характер. Приводит это к тому, что производство теряет всякий индивидуальный или частный характер и действующие лица на рынке сталкиваются не друг с другом, а с объективной ценой.
Таким образом, обмен товарами в среднем своем определяется их стоимостью, то есть общественно необходимым рабочим временем, застывшим в том или ином товаре. Оно включает в себя как «мертвый труд», воплощенный в виде сырья, орудий, машин и т. д., потребляемых в процессе производства; так и «живой труд», добавленный рабочим (и только он создает новую стоимость).
Рыночные силы смещают цены как выше, так и ниже этого значения. К примеру, когда спрос на определенный товар превышает доступное предложение, его цена поднимется выше его стоимости. Когда же предложение превышает спрос, происходит противоположное.
В действительности именно так и происходит в большинстве случаев, и мы имеем всевозможные «искажения» (например, существование монополий), которые не позволяют достичь идеального баланса между спросом и предложением. Поэтому цены будут непременно колебаться.
Но эти колебания будут иметь тенденцию происходить вокруг некоего среднего значения. Одни товары всегда будут обмениваться в более высоких пропорциях в сравнению с другими. Если ваше авто не совсем разломано, или если ваша ручка не безумно модная, то один автомобиль будет стоить столько же, сколько и множество ручек.
Когда спрос и предложение предположительно находятся в «равновесии», по Марксу, именно общественно необходимое рабочее время определяет бóльшую ценность одних товаров по сравнению с другими.
С другой стороны, теория предельной полезности смотрит исключительно на цены; на внешние проявления, а не на лежащие в глубине законы движения. Подобно цинику, описанному Оскара Уайльда, маржиналисты «всему знают цену, но ничего не умеют ценить».
Марксизм и субъективизм
Отвергая ТТС, сторонники ТПП сознательно порывали с наследием классической школы, которая основывала свой анализ капитализма на производстве. Напротив, ТПП теперь обращался к потребителю, с целью определения стоимости товаров.
«Маржиналисты перевернули классическую экономику с ног на голову», — отмечает Вассерман в «Маржиналистских революционерах». «Вместо того, чтобы сосредоточиться на производственной стороне экономики, они обратились к потреблению. Для создания ценности важно удовлетворение потребностей потребителей, а не труд, необходимый для производства».
Иными словами, стоимость, по мнению сторонников ТПП, является чем-то чисто субъективным, основанным на «полезности» товара: ценности для потребителя в сравнении с другими товарами.
«Стоимость есть… важность, которую приобретают для нас отдельные товары или их множество, потому что мы сознаем, что зависим от обладания ими для удовлетворения наших потребностей», — указывал Менгер, согласно брошюре, выпущенной Людвигом фон Мизесом под названием «Австрийская школа экономики: история ее идей, представителей и институтов».
По иронии судьбы, Институт Людвига фон Мизеса разместил эту брошюру в бесплатном онлайн-доступе — молчаливое признание того, что такие идеи не имеют никакой «полезности» для общества.
Точно так же Вассерман дает краткое определение предельной полезности, данное Визером: «Проще говоря, стоимость отдельной единицы [товара] определяется наименее ценным из экономически допустимых вариантов использования этой единицы».
Маркс, однако, также понимал важность полезности товаров; «потребительной стоимости» для общества. Если товар никому не нужен, то его нельзя продать. В результате такой товар не имеет «меновой стоимости»; не имеет цены. Он оказывается совершенно бесполезным.
Тем самым дается ответ на тривиальную критику в виде так называемого «парадокса пирога из грязи», посредством которого противники марксистской экономической теории пытаются высмеять предположение, что труд является источником стоимости. «Неужели же», — спрашивают эти недоброжелатели, — «если я часами готовлю пирог из грязи, то он должен быть чрезвычайно ценным?»
Но такое утверждение явно ложно по двум причинам, которые Маркс более чем адекватно объяснил заранее. Во-первых, как сказано выше, все товары должны иметь потребительную стоимость — полезность — для того, чтобы быть обмененными, и, следовательно, иметь меновую стоимость.
А во-вторых, опять-таки, если бы пирог из грязи и был кому-нибудь полезен, то ценным его сделало бы не личное или индивидуальное рабочее время, затраченное на его производство, а среднее или общественно-необходимое рабочее время, необходимое для изготовления такого товара в данных исторических и технологических условиях.
Другими словами, то, что мы видим при капитализме, — это не то, что люди прямо и субъективно сравнивают продукты своего личного труда друг с другом. Скорее, и производители, и потребители ставятся перед фактом объективной цены на рынке.
Как подчеркивалось ранее, обмениваемся мы не на основе бартера, как Робинзоны Крузо на необитаемом острове, а при посредстве денег и рынка.
Вернемся к более раннему примеру: когда вы ищете что купить на Amazon или Google, вы не сталкиваетесь с россыпью мелких производителей, с которыми можно торговаться. Вместо этого вам (в основном) предоставляется выбор поставщиков, которые конкурируют друг с другом, чтобы предложить самую низкую цену, которую они могут; цену, которая будет стремиться к заданному уровню для любого относительно воспроизводимого товара.
Как же тогда можно сравнивать это огромное множество предлагаемых товаров друг с другом? Что в конечном счете определяет их меновую стоимость или цену — денежную форму выражения их стоимости?
Ясно, что такое сравнение не может быть сделано на основе их полезности, которая является чем-то субъективным и качественным. Каждый тип товара имеет свои физические свойства и характеристики; его собственные качества, характерные для его потенциального или предполагаемого использования. Более того, полезность товара будет сильно различаться у разных потребителей.
Важно отметить, что, возвращаясь к приведенному выше примеру, те, кто хочет продавать свои товары в Интернете, не оценивают их в соответствии с их «полезностью» — ни с точки зрения производителя, ни с точки зрения потребителя.
Такие поставщики редко имеют какие-либо личные связи со своими клиентами, благодаря которым они могли бы убедиться в субъективной полезности товара.
И, кроме того, с точки зрения производителя все дело в том, что товар не имеет для него никакой полезности; они производят исключительно с целью обмена — для получения прибыли, а не для непосредственного удовлетворения каких-либо личных потребностей.
Следовательно, товары нельзя сравнивать на произвольной основе их «полезности». Что требуется с точки зрения измерения стоимости, так это общее качество, которое является относительным, поддающимся количественной оценке и объективным. И основное, что объединяет все товары, что позволяет сравнивать их в обмене, объясняет Маркс, состоит в том, что они являются продуктами труда, в частности общественного труда.
Идеализм против материализма
В конечном итоге, маржиналисты сами себя завели в тупик. Они утверждали, например, что стоимость определяется субъективными предпочтениями независимых друг от друга личностей. Но что, в свою очередь, определяет эти субъективные предпочтения?
Очевидно, что наши оценки ценности различных товаров и услуг не запрограммированы в нашем мозгу. Скорее они являются продуктом опыта и социальных норм. У нас есть ожидание того, сколько должны стоить вещи, основанное на накоплении исторических знаний о ценах на сопоставимые товары.
Однако экономисты австрийской школы отталкиваются от изолированного индивида, вырванного из всякого социального контекста. Они сводят динамику капитализма к поведению абстрактных, внеисторических покупателей и продавцов, не видя, что целое больше, чем сумма его частей. Ценность для них объясняется исключительно субъективными импульсами индивида.
Но подлинно научный подход к экономике должен основываться на открытии объективных законов, а не на анализе субъективных прихотей. Он должен стремиться раскрыть динамику капиталистической системы: законы, возникающие из миллионов взаимодействий, происходящих в процессе производства и обмена товаров, не сводимые только к этим взаимодействиям. Действительно, лежащие в основе этого законы накладываются на множество рыночных взаимодействий.
Подобно Марксу и классическим экономистам до него, австрийская школа также считала себя первооткрывателем экономических законов капитализма. Но для них такие законы рассматривались как «вечные истины», основанные на «человеческой природе», а не как диалектический продукт исторически сложившегося способа производства; то есть определенного этапа в развитии общества.
Для марксистов законы представляют собой общую динамику, лежащую в основе конкретного явления или системы. Законы капитализма в этом отношении не являются вечными и абсолютными. Они не существуют в отдельной, идеальной сфере, навязанной обществу извне. Между тем для таких идеалистов, как представители австрийской школы, экономические законы воспринимаются именно так.
«Яблоко падает с дерева, и звезды движутся по одному и тому же закону — закону гравитации», — утверждал Эмиль Сакс, современник Менгера и еще один выпускник Венского университета. «В экономической деятельности, — продолжал он, — Робинзон Крузо и стомиллионная империя подчиняются одному и тому же закону — закону стоимости».
Действительно, более поздние «австрийцы», такие как Мизес, даже считали, что экономические законы вечны и могут быть разработаны априори, будучи полностью оторванными от любого социального контекста или эмпирических данных. Мизес назвал свое направление мысли праксиологией — теорией человеческого действия, основанной на изучении «рациональных» экономических агентов и их «целенаправленного поведения».
Этот внеисторический, абстрактный и идеалистический подход не был изобретен австрийской школой. Скорее, он был унаследован от ее либеральных предков, классических буржуазных экономистов, которые также считали капитализм и его законы вечными; своего рода продуктами врожденной «человеческой природы».
Как пояснял Маркс, анализируя ограниченность классической школы в своем труде «К критике политической экономии», «Рикардо рассматривает буржуазную форму труда, как вечную естественную форму общественного труда».
«Первобытного рыбака и первобытного охотника он заставляет сразу, в качестве владельцев товаров, обменивать рыбу и дичь пропорционально овеществленному в этих меновых стоимостях рабочему времени», — указывает Маркс. «При этом он впадает в тот анахронизм, что первобытный рыбак и первобытный охотник пользуются при учете своих орудий труда таблицами ежегодных процентных погашений, действовавшими на лондонской бирже в 1817 году».
Подобно «Робинзону Крузо» или «примитивному рыбаку» Смита и Рикардо, все гипотетические сценарии, выбранные маржиналистами, были полностью оторваны от реалий капитализма.
Работы Бем-Баверка и Менгера изобилуют ссылками на подобные абстрактные примеры, в том числе: «Человек, сидящий у обильно бьющего источника»; «путник в пустыне»; «колонист, чей бревенчатый домик одиноко стоит в первобытном лесу»; «жители оазиса»; «близорукий человек на одиноком острове»; «изолированный фермер»; и «люди, потерпевшие кораблекрушение».
Точно так же маржиналисты последовательно исследовали второстепенные товары, такие как бриллианты или предметы искусства, чтобы «доказать» правильность ТПП.
Однако большая часть капиталистической экономики посвящена не производству редких предметов, таких как кольца с бриллиантами, жемчужные ожерелья или утонченные произведения искусства, а производству изобилия повседневных товаров по цене, которая стремится к средней величине, определяемой общественно необходимым рабочим временем.
Таким образом, для австрийской школы весь мир вращается вокруг субъективной точки зрения индивидуума. Этот субъективный идеализм был общей чертой ретроградных философских течений того периода, таких как позитивизм таких мыслителей, как Мах и «логических позитивистов» Венского кружка.
Однако на таком основании правящий класс не мог по-настоящему бросить вызов марксизму с помощью «теорий», которые явно были простой апологией капитализма, а не его объяснением.
Дебаты о калькуляционном аргументе
Несмотря на все усилия австрийской школы, социалистическое движение продолжало расти.
Этот процесс был прерван Первой мировой войной. Но в течение нескольких лет настроения патриотизма и национализма уступили место настроению гнева и радикализации в массах, когда империалистическая кровавая бойня спровоцировала волну революций по всей Европе — особенно в России, с Октябрьским восстанием под руководством большевиков в 1917 г., а в Германии почти ровно через 12 месяцев.
Правящий класс был в ужасе от этих революционных событий. В то же время сторонники laissez-faire капитализма также были обеспокоены растущей тенденцией к государственному планированию и монополии, отходу от частной собственности и конкуренции.
На основе опыта Первой мировой войны даже некоторые слои буржуазии были привлечены к идее экономического планирования. Столкнувшись с неотложной задачей победы в войне, правительства не повернулись к рынку для производства вооружений и других товаров первой необходимости, а сосредоточили экономику в руках государства.
«В Германии и Австрии», — пишет Янек Вассерман в «Маржиналистских революционерах», — «режимы создали военные советы по планированию, что получило название „военный социализм“, для распределения ресурсов».
«Впервые», — продолжает биограф, — «национализация и социализация стали приемлемыми политическими позициями».
Это вызвало новую волну нападок со стороны молодого поколения австрийской школы. Их возглавляли такие фигуры, как Мизес, который примерно с 1920 года начал то, что позже будет называться «дискуссией о калькуляционном аргументе».
Мизес стремился показать, что социализм, по его словам, был не «правильным в теории, но неправильным на практике», а «неправильным в теории и на практике».
Таким образом, Мизес утверждал, что социалистическое планирование невозможно из-за крайней сложности экономики. Он утверждал, что требуемый объем расчетов слишком велик для любой централизованной бюрократии.
Мизес утверждал, что при таком большом количестве вещей, которые нужно производить и распределять, только информация, предоставляемая денежными ценовыми сигналами — через силы рынка — может эффективно распределять ресурсы и труд.
Кроме того, он заявил, что любое вмешательство государства или регулирование приведет к искажению цен, что подорвет силу рынка. Таким образом, единственным решением было позволить полностью свободному конкурентному рынку делать свою работу.
«Как только общество отказывается от установления свободных цен на производственные блага», — утверждал Мизес в своей книге «Социализм. Социологический и экономический анализ», — «рациональная организация производства становится невозможной».
«Каждый шаг, уводящий от частной собственности на средства производства и использования денег», — заключал австрийский экономист, — «это шаг, уводящий от рациональной экономической деятельности».
Но очень конкретные примеры Советского Союза, с одной стороны, и Великой депрессии, с другой, нанесли тяжелый удар по этому крайне абстрактному и идеалистическому аргументу.
Как объяснил Лев Троцкий в своем шедевре «Преданная революция», комментируя огромный экономический прогресс, достигнутый при советской плановой экономике:
Гигантские достижения промышленности, многообещающее начало сельскохозяйственного подъема, чрезвычайное возрастание старых промышленных городов, возникновение новых, быстрое увеличение численности рабочих, подъем культурного уровня и потребностей, таковы бесспорные результаты Октябрьской революции, в которой пророки старого мира хотели видеть могилу человеческой цивилизации. С господами буржуазными экономистами спорить более не о чем: социализм доказал свое право на победу не на страницах «Капитала», а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества.
Тем временем безудержный свободный рынок привел к краху на Уолл-стрит в 1929 году и последующей Великой депрессии 1930-х годов: глубочайшему кризису в истории капитализма, для которого у «австрийцев» не было ни подлинного объяснения, ни решения.
Действительно, лекарство, предложенное австрийскими экономистами, казалось многим в истеблишменте хуже самой болезни: стабилизация золотого стандарта, сбалансированные бюджеты и свободная торговля — все это могло усугубить дефляционные тенденции, усугубить безработицу и продлить кризис.
Короче говоря, «австрийцы» предлагали правительствам отступить, убрать все системы безопасности, затянуть пояса потуже и позволить экономике «саморегулироваться». «Нет боли — нет достижений» — таков был их девиз. Излишне говорить, что такая крайняя политика жесткой экономии не особенно устраивала политиков, стремящихся к избранию.
На сцену выходит Фридрих Хайек, который попытался изменить аргументацию в ответ на эти события.
Вместо того, чтобы быть невозможным, как заявил Хайек в серии эссе, написанных в период с 1935 по 1940 год, социалистическое планирование было объявлено технически сложным, менее экономически эффективным, а также морально и политически нежелательным.
Однако по существу аргументы Хайека ничем не отличались от аргументов Мизеса; а на самом деле – Адама Смита. А именно, если бы каждый человек преследовал свои собственные интересы, то посредством «невидимой руки» рынка это принесло бы наилучшие экономические результаты для общества, а значит — и для всех.
Хайек утверждал, что никакой централизованный планирующий орган не сможет отслеживать неопределенный, постоянно меняющийся ландшафт личных предпочтений и приоритетов. Только свободный рынок с помощью информации о ценах мог производить такие динамичные и сложные расчеты.
Однако, чтобы доказать свою точку зрения, Хайек в основном нападал не на подлинный социализм, а на его сталинистскую карикатуру, на бюрократическое планирование, осуществляемое сверху вниз, существовавшее в Советском Союзе в то время.
В свою очередь, вместо того, чтобы продемонстрировать правильность собственных идей, Хайек в первую очередь посвятил свои усилия нападкам на тех, кто защищал социалистическое планирование в различных формах.
Последние делились преимущественно на два лагеря: апологеты сталинской бюрократии — фигуры вроде английского коммуниста и кембриджского экономиста Мориса Доббса, — и реформисты и академики, такие как Оскар Ланге и Фред Тейлор.
В то время как первые в значительной степени закрывали глаза на развернувшиеся в Советском Союзе экономические бедствия из-за удушающего воздействия бюрократии, вторые были сторонниками так называемого «рыночного социализма»: утопической смешанной экономики, основанной на запутанной (постоянной) смеси общей собственности, централизованного планирования и капиталистического рынка.
Несмотря на то, что Хайек был отнюдь не лишен слабых сторон в умении аргументировать, ему не составило труда разорвать этих бестолочей на куски. Не имея прочного фундамента в марксистской теории, на котором они могли бы основывать свои опровержения, такие люди просто тонули в полемике с Хайеком.
Троцкий о планировании
Единственным человеком, который мог предложить подлинную защиту социалистического планирования — наряду с надлежащим объяснением соответствующих опасностей бюрократии, — был Лев Троцкий. Это он сделал в «Преданной революции», а также в замечательной статье «Советское хозяйство в опасности».
В них Троцкий блестяще обрисовал как достижения советской плановой экономики (как цитировалось ранее), так и то, как этот потенциал душился раковым наростом в виде сталинской бюрократии.
Важно, однако, то, что Троцкий также проанализировал природу этой бюрократии, предоставив материалистическое объяснение того, как она смогла затмить и подорвать завоевания Октябрьской революции.
Короче говоря, писал Троцкий, рост бюрократии не был неизбежным продуктом социалистического планирования, как идеалистически утверждали Хайек и австрийцы, а был результатом попытки построить социализм в условиях экономической отсталости и изоляции, как это наблюдалось в России:
Основой бюрократического командования является бедность общества предметами потребления с вытекающей отсюда борьбой всех против всех. Когда в магазине товаров достаточно, покупатели могут приходить, когда хотят. Когда товаров мало, покупатели вынуждены становиться в очередь. Когда очередь очень длинна, необходимо поставить полицейского для охраны порядка. Таков исходный пункт власти советской бюрократии. Она «знает», кому давать, а кто должен подождать.
По иронии судьбы, единственный раз, когда Хайек соглашался с аргументами Троцкого, это когда ему было удобно выборочно выдергивать цитаты из этих сочинений, полностью вырывая их из контекста, чтобы высмеять своих оппонентов.
Например, в работе «Советское хозяйство в опасности» Троцкий делает ряд совершенно верных утверждений, говоря, что «априорно нельзя создать законченную систему экономической гармонии»; и что не может существовать «ум, регистрирующий одновременно все процессы природы и общества, измеряющий динамику их движения, предугадывающий результаты их взаимодействия, чтобы, «априорно построить безошибочный и законченный хозяйственный план».
Однако Хайек не упоминает о том, что следует за этими отрывками, где Троцкий продолжает объяснять, какие меры необходимы для успешного планирования экономики на социалистической основе — прежде всего потребность в рабочей демократии, контроле и управлении.
«Только постоянная регулировка плана в процессе выполнения, его перестройка по частям и в целом, на основе указаний опыта, могут обеспечить его экономическую эффективность» — уточняет Троцкий.
Искусство социалистического планирования не падает с неба и не дается готовым в руки вместе с завоеванием власти. Это искусство может быть взято лишь с боем, шаг за шагом, не единицами, а миллионами, как составная часть новой экономики и культуры.
Далее, Троцкий объясняет, что такое рабочее государство должно использовать информацию, обеспечиваемую сигналами рыночных цен, при переходе от социализма к коммунизму, то есть при переходе от дефицита к изобилию, чтобы выяснить, где существует наибольший дефицит и, следовательно, там, где наиболее остро необходимы инвестиции.
«Бесчисленные живые участники хозяйства, государственные и частные, коллективные и единоличные», — поясняет Троцкий, — «должны заявлять о своих нуждах и о своей относительной силе не только через статистические выкладки плановых комиссий, но и непосредственным давлением спроса и предложения».
План проверяется и, в значительной мере, осуществляется через рынок. Регулирование самого рынка должно опираться на обнаруживаемые через его посредство тенденции. Предначертания канцелярий должны доказать свою хозяйственную целесообразность через коммерческую калькуляцию. Система переходного хозяйства немыслима без контроля рублем. Это предполагает, в свою очередь, что рубль равен самому себе. Без устойчивой единицы коммерческий расчет способен только увеличить хаос.
Позже Троцкий повторил те же самые пункты в «Преданной революции». «План не может опираться на одни умозрительные данные», — комментирует он. «Игра спроса и предложения остается для него еще на долгий период необходимой материальной основой и спасительным коррективом».
И действительно, Троцкий предвидел эти проблемы заранее. Еще в 1922 г. он подчеркивал, что совершенно социалистический учет «не может быть создан а priori, умозрительно, канцелярски».
Он объяснял, что между капитализмом и полностью социалистическим обществом изобилия будет существовать ряд переходных стадий, на которых нельзя полностью отказаться от рыночных методов.
Политика и экономика
Троцкий соглашался с тем, что бюрократическое планирование сверху вниз не может работать. И он также принимал необходимость ценовых сигналов — но только как временное руководство при переходе от социализма к коммунизму, когда деньги, рынок, государство и классы отмирают; или, по словам Энгельса, когда «на место управления лицами становится управление вещами и руководство производственными процессами».
Конечно, любое формальное сходство позиций Хайека и Троцкого по этому вопросу являлось совершенно поверхностным. На самом деле, оба теоретика исходили из совершенно противоположных классовых точек зрения. Хайек справа критиковал бюрократическое советское планирование; Троцкий слева.
В этом отношении со стороны либертарианцев (тогда и сейчас), для поддержки своих реакционных идей, совершенно бесчестно использовать Троцкого, который был категоричен в своей защите Советского Союза и завоеваний Октябрьской революции.
«Несмотря на наследие отсталости, несмотря на голод и косность, несмотря на бюрократические ошибки и даже мерзости», — утверждал Троцкий, комментируя выродившееся рабочее государство в России, — «рабочие всего мира должны изо всех сил защищать свое будущее социалистическое отечество которое представляет это государство».
В то же время, пока Хайек и Ланге вели отвлеченные споры об идеалистических проектах, мы видим, как диалектически и материалистически подходил Троцкий к вопросу об экономическом планировании.
Он подчеркивал, что полностью социалистическая экономика не может быть реализована сверху, согласно планам, рожденным в умах бюрократической клики, а возникнет из материальных условий, завещанных капитализмом, после того, как рабочий класс возьмет власть.
Предпосылкой для использования рыночных сил и ценовых сигналов в качестве компаса для прямого социалистического планирования, подчеркивает Троцкий, является то, что революция упразднила капитализм, захватила основные рычаги экономики и передала их в руки рабочего государства.
Другими словами, вместо сталинского бюрократического планирования или так называемого «рыночного социализма», необходим подлинно рациональный социалистический план, предполагающий систему рабочей демократии, контроля и управления.
Со временем, по мере развития производительных сил, расширения общественной собственности и ослабления экономических антагонизмов, информационные процессы в рамках этой системы рабочей демократии постепенно заменят потребность в монетарных ценовых сигналах.
Вместо того, чтобы руководствоваться рыночными силами, организованный рабочий класс сам укажет, что можно и нужно производить; где инвестиции должны быть в приоритете; как должны распределяться трудовые и материальные ресурсы.
При этом подотчетные и отзываемые избранные представители будут использовать все новейшие и лучшие достижения науки, технологий, техники, планирования, обработки данных, логистики и методов учета, унаследованных от современного капитализма.
Важным моментом является то, что «проблема» социалистического планирования — это не проблема «экономических расчетов», как утверждали Хайек и Мизес. Точно так же ошибались такие интеллектуалы, как Ланге, сосредоточившись на этой детали. Это не просто вопрос создания больших и лучших компьютеров. Мы не можем «рассчитать» свой путь к коммунизму.
Экономика — это не набор одновременных уравнений, которые нужно решить, и не компьютерная модель, которую можно запрограммировать сверху. Это также не собрание абстрактных, изолированных, разрозненных индивидуумов на гипотетическом необитаемом острове.
Скорее, экономика — это живая, дышащая система, состоящая из плоти и крови. Это обычные люди стремящиеся получить еду на стол; пытающиеся свести концы с концами.
Прежде всего это борьба между противоположными классами и их материальными интересами: между эксплуататорами и эксплуатируемыми; между капиталистами, стремящимися максимизировать свою прибыль, и рабочими, стремящимися защитить свою жизнь и средства к существованию.
Следовательно, реальная проблема, как подчеркивал Троцкий, не в «экономических расчетах», а в политической плоскости. Дело не в расчете, а в классе; вопрос стоит о власти, т.е. о том, какой класс владеет и управляет средствами производства. По каким законам, на каком основании — ради удовлетворения потребностей или ради прибыли?
Как красноречиво резюмирует Троцкий:
Борьба жизненных интересов, в качестве основного фактора планирования, вводит нас в царство политики, которая есть концентрированная экономика. Орудиями социальных групп советского общества являются (должны являться): советы, профессиональные союзы, кооперативы и, прежде всего, правящая партия. Только взаимодействием трех элементов: государственного планирования, рынка и советской демократии, может осуществляться правильное руководство хозяйством переходной эпохи и обеспечиваться — не полное преодоление противоречий и диспропорций в несколько лет (это утопия!), а их смягчение и тем самым упрочение материального базиса диктатуры пролетариата до того момента, как новая победоносная революция расширит арену социалистического планирования и перестроит его систему.
Капиталистическое планирование
Факт состоит в том, что сегодня мы уже видим огромную степень планирования — не со стороны правительств или национальных государств, а внутри крупных монополий и транснациональных корпораций, доминирующих в мировой экономике.
В отличие от воображаемой экономики, состоящей из множества Робинзонов Крузо, обменивающихся друг с другом, капитализм со времен самого Маркса характеризовался главным образом наличием крупной промышленности и мирового рынка с организацией производства внутри огромных многонациональных компаний и корпораций.
Большая часть экономической деятельности сегодня происходит не на рынке, а под руководством боссов внутри этих фирм. Они не позволяют «невидимой руке» принимать решения, касающиеся производства в рамках их бизнеса. Вместо этого они планируют все: от ферм и фабрик до магазинов и супермаркетов.
Как объясняют авторы-социалисты Ли Филлипс и Михал Розворски в своем увлекательном экскурсе в «дебаты о калькуляционном аргументе», шутливо озаглавленном «Народная республика Walmart»:
Walmart, пожалуй, лучше всего доказывает, что, хотя планирование, похоже, не работает в теории Мизеса, оно безусловно работает в реальности и на практике.
Будь он страной — назовем ее Народная Республика Walmart — ее экономика была бы размером со Швецию или Швейцарию…
Тем не менее, пока компания работает на рынке, внутри неё, как и в любой другой фирме, все запланировано. Внутреннего рынка у неё нет. Различные отделы, магазины, грузовики и поставщики не конкурируют друг с другом на рынке, все работает согласовано.
Walmart — это не просто плановая экономика, а плановая экономика масштабов СССР середины холодной войны. (В 1970 году советский ВВП составлял около 800 миллиардов долларов в сегодняшних деньгах, будучи второй экономикой мира; выручка Walmart в 2017 году составила 485 миллиардов долларов.)
Повторяющие словно попугаи бред Хайека о капитализме, защищающем «свободу», боссы на самом деле являются самыми большими диктаторами на рабочем месте, не оставляющим своим сотрудникам ни выбора, ни свободы, ни индивидуальности.
Но хотя внутри фирм существует невероятный уровень планирования, между ними все еще существует анархия. Из-за частной собственности на средства производства каждая компания производит вслепую для нерегулируемого рынка; для личной выгоды, а не согласно общему плану, основанному на потребностях общества.
Результатом является хаос капитализма, который мы наблюдаем сегодня, со стадным мышлением инвесторов, стремящихся к прибыли, что приводит к диким колебаниям между дефицитом и излишком.
«Противоречие между общественным производством и капиталистическим присвоением, — констатирует Энгельс в «Анти-Дюринге», — воспроизводится как противоположность между организацией производства на отдельных фабриках и анархией производства во всем обществе».
С современными технологиями и техникой мы видим огромный потенциал для планирования сегодня. Недавняя передовица журнала Economist, к примеру, подчеркивала появление экономики «реального времени», когда крупные технологические компании ежечасно и ежеминутно собирают непостижимые объемы информационных данных о том, что мы покупаем, куда мы путешествуем и что мы ищем.
Но находясь в собственности частных монополий, таких как Google, Facebook, Amazon и др., вся эта информация используется для контроля над нами, а не для того, чтобы дать нам контроль. Как и все технологии, инновации и планирование, которые мы наблюдаем при капитализме, они используются для максимизации прибыли, а не для удовлетворения наших потребностей.
Мы видим здесь тем самым пределы планирования при капитализме. В конце концов, вы не можете планировать то, что не контролируете; и вы не контролируете то, что вам не принадлежит.
Конкуренция и монополии
Хайек и Мизес были яростными противниками не только социализма, но и всех форм планирования. И действительно, Хайек полагал, что узаконивая идею государственного вмешательства в экономику, правительства, находящиеся под кейнсианским влиянием, прокладывают путь для распространения большевизма; направляют общество по дороге, ведущей к авторитаризму и закрепощению, — по так называемой «дороге к рабству».
Но планирование, как объясняли в своих трудах Маркс и Энгельс, есть факт, возникший в силу законов капитализма: тенденции к монополизации, централизации и концентрации производства.
Однако для либертарианцев, таких как Хайек, монополизация рассматривается не как объективная тенденция, вырастающая из частной собственности и производства ради прибыли, а как продукт субъективных решений; аберрация, вызванная политическими ошибками.
«Тенденция к монополии и планированию является вовсе не результатом каких бы то ни было „объективных обстоятельств“, — утверждал Хайек в книге «Дорога к рабству», — «а продуктом пропаганды определенного мнения, продолжавшейся в течение полувека и сделавшей это мнение доминантой нашей политики».
Подобные утверждения лишний раз обнаруживают идеализм австрийской школы. Опять же, вместо того, чтобы предложить научное объяснение капиталистической системы, Хайек и его предшественники прикрываются фасадом мистицизма и мракобесия, занимаясь лишь оправданием существующего порядка вещей.
Как бы ни отрицал это Хайек, процесс монополизации является объективным фактом, динамика которого была очень ясно объяснена Марксом и Энгельсом.
В погоне за прибылью конкурирующие фирмы вынуждены инвестировать в новые технологии, повышая эффективность производства, снижая издержки, устанавливая цены ниже средних по отрасли и вытесняя конкурентов с рынка. Это по сути и есть закон стоимости в действии.
Самые сильные и конкурентоспособные компании поглотят слабейших. А это, в свою очередь, позволит им расширяться и далее; добиваться «экономии на масштабе»; и возводить все большие барьеры для входа на рынок. Настольная игра «Монополия» удачно демонстрирует этот процесс (как то и было задумано).
В результате мы видим как невероятный уровень разделения труда в обществе, так и централизацию средств производства в руках небольшой кучки гигантских монополий и их владельцев-капиталистов.
«Свободная конкуренция, — поясняет Энгельс, — превращается в монополию, а бесплановое производство капиталистического общества капитулирует перед плановым производством грядущего социалистического общества».
Противоречия капитализма
Важно отметить, что именно эти законы капиталистической конкуренции, частной собственности и производства ради прибыли неизбежно приводят систему к периодическому впадению в кризисы.
Иными словами, мы видим, что не социализм, а капитализм не работает ни в теории, ни на практике.
В «Капитале» Маркс недвусмысленно исходит из тех же предпосылок, что и Смит и Рикардо. Он хотел начать с того, на чем остановились классические экономисты, взяв их собственные идеи, рассмотрев и показав присущие им противоречия — противоречия капитализма.
Среди них имеется предположение, что все товары продаются по их стоимости (т. е. что цены = стоимости), без монополий или других ограничений на движение капитала. Точно так же, по крайней мере в первом томе, Маркс предполагает, что деньги являются металлическими и не имеют кредитных форм.
Маркс сделал это для того, чтобы рассмотреть закон стоимости и динамику капиталистической системы в их наиболее чистой форме и тем самым объяснить общие причины, лежащие в основе различных экономических явлений, которые мы наблюдаем в обществе при капитализме.
На самом деле эти предположения сводятся к тому же идеальному капитализму, к которому призывают Хайек и либертарианцы: свободный рынок с чистой конкуренцией, без ценовых искажений и без пузырей.
И даже на этом основании Маркс показывает, что капитализм по своей сути ведет к кризисам перепроизводства из-за самой природы системы, заточенной на извлечение прибыли.
Таким образом, такие кризисы присущи капитализму из-за происхождения прибыли: неоплаченного труда рабочего класса.
Как объяснялось ранее, работники производят больше стоимости, чем им выплачивается в виде заработной платы. Следовательно, рабочий класс в целом никогда не может позволить себе выкупить все товары, которые он производит. Но если товары не могут быть проданы, то капиталисты, производящие только ради прибыли, закроют лавку. Возникает порочный круг падения спроса и инвестиций, что приводит к остановке экономики.
Капиталисты могут использовать всевозможные уловки, чтобы избежать или отсрочить этот кризис. Но, как указывали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте», все это лишь «подготовляет более всесторонние и более сокрушительные кризисы и уменьшает средства противодействия им».
Таким образом, общим результатом этого противоречия является не «эффективность», а огромное расточительство в форме массовой безработицы; простаивающих заводов; бедности посреди изобилия; и разрушение, а не развитие производительных сил.
Общество оказывается вдруг отброшенным назад к состоянию внезапно наступившего варварства, как будто голод, всеобщая опустошительная война лишили его всех жизненных средств; кажется, что промышленность, торговля уничтожены, — и почему? Потому, что общество обладает слишком большой цивилизацией, имеет слишком много жизненных средств, располагает слишком большой промышленностью и торговлей.
Поэтому споры об «экономическом расчете» и о том, как наиболее эффективно распределять ограниченные ресурсы, ведут к неверным умозаключениям.
Задача, стоящая перед человечеством, состоит не в том, чтобы рассчитать, как распределить скудные ресурсы. Суть в том, что необходимо взять наличные огромные производительные силы и изобилие вещей в общественную собственность, поставить их под рабочий контроль; развить далее эти силы, чтобы их можно было использовать рационально и демократически, для удовлетворения потребностей людей, а не для прибыли капиталистов.
По этому поводу Троцкий подчеркивал в «Преданной революции»:
Основное зло капиталистической системы не в расточительности имущих классов, как она ни отвратительна сама по себе, а в том, что ради обеспечения права на расточительность буржуазия сохраняет частную собственность на средства производства, обрекая тем хозяйство на анархию и разложение.
Ничто из этого не связано с плохими политическими решениями, как идеалистически заявляют австрийцы, а является продуктом внутренних противоречий капитализма.
Даже когда все действуют «рационально», преследуя свои собственные интересы, как предлагают Смит, Хайек и все другие либералы и либертарианцы, в результате получается результат, глубоко иррациональный для общества в целом.
Даже тогда (или вернее, именно тогда), когда капитализм работает как надо, он не работает в целом.
Хайек vs Кейнс
Никто из экономистов австрийской школы так и не смог толком объяснить почему капитализм впадает в кризис.
Например, Хайек и Мизес возлагали вину за крах Уолл-стрит и Великую депрессию на безответственность правительства и центрального банка, слишком небрежно обращавшихся с кредитными рычагами, что привело к образованию пузырей активов.
Сходным образом современные либертарианцы проводят тот же анализ в отношении краха 2008 года. Нам говорят, что вместо того, чтобы подливать масла в огонь с низкокачественными ипотечными кредитами с помощью искусственно заниженных процентных ставок и мягкой денежно-кредитной политики, управляющие должны были отступить и позволить рынку творить свое волшебство.
Но такой образ действий (или бездействия) не привел бы к экономическому «равновесию». Скорее, если бы политики и лица, определяющие решения, не накачивали систему кредитами в 1920-х, а затем в 1980-х, 90-х и 2000-х годах, то последующие спады были бы просто перенесены на более поздний срок, кризисы перепроизводства лишь получили бы отсрочку.
По всем этим причинам сам правящий класс никогда не был убежден аргументами Хайека.
Фактически, можно сказать, что даже Хайек не был полностью убежден Хайеком. Не сумев нанести сокрушительный удар в «дебатах о калькуляционном аргументе», он отступил от своих экономических аргументов.
Вместо этого он перешел к политическому обоснованию либертарианства, как это представлено в «Дороге к рабству»: морализаторски жалуясь на то, что планирование неизбежно ведет к тоталитаризму, и говоря, что только конкурентный рынок может обеспечить подлинную «свободу», «выбор» и «индивидуальность».
Однако в более позднем возрасте он и его лицемерные приспешники без колебаний открыто поддерживали железный кулак диктатуры Пиночета, стремящейся сокрушить социалистическое правительство Альенде в Чили и принудительно ввести невидимую руку рынка.
Вместо утопического либертарианства Хайека, столкнувшись с Великой депрессией, правящий класс в 1930-х годах (по крайней мере, в США) обратился к предполагаемому «прагматизму» кейнсианства, символом которого стал «Новый курс» президента Рузвельта с правительственным стимулированием спроса и крупными проектами общественных работ.
Это само по себе явилось молчаливым признанием необходимости планирования. Рынок провалился. Вмешательство государства было необходимо, чтобы вытащить капитализм из трясины. Хотя и тогда эта кейнсианская политика не сработала, а кризис продолжался — со взлетами и падениями — целое десятилетие, вплоть до Второй мировой войны.
Правящий класс не мог вынести социальных последствий того, что предлагали «австрийцы» с их призывами к так называемому «созидательному разрушению»; то есть к тому, чтобы заставить рабочий класс немедленно заплатить за кризис за счет жесткой экономии, массовой безработицы, наступления на зарплаты, условия труда и уровень жизни.
Заверения Хайека и компании о том, что такая безмерная боль и страдание будут временными, и что все будет хорошо «в долгосрочной перспективе», не принесло облегчения или утешения. В конце концов, как однажды заметил Кейнс:
«Эта долгосрочная перспектива является вводящим в заблуждение руководством к текущим событиям. В долгосрочной перспективе мы все умрем. Экономисты ставят перед собой слишком легкую, слишком бесполезную задачу, если в период шторма они могут только сказать нам, что, когда буря минует, океан снова станет тихим».
Правящий класс не был заинтересован в обелении свободного рынка, который явно не работал. Вместо этого они стремились спасти капитализм, используя государство, спасти капитализм от самого себя.
И именно это, казалось, предлагали Кейнс и кейнсианство: «решение», основанное на управлении капитализмом и его исправлении, без необходимости идти в наступление против рабочего класса, рискуя социальными взрывами и политической нестабильностью.
Точно так же самые ярые защитники свободного рынка сегодня бегут с протянутой рукой к правительству во время пандемии. Тем временем немногие буржуазные экономисты возражали против беспрецедентного государственного вмешательства в ответ на кризис с коронавирусом: 17 триллионов долларов в виде прямой фискальной поддержки и стимулирования и еще 10 триллионов долларов, влитых в экономику центральными банками — и все это для поддержки системы и предотвращения полного коллапса.
То же самое наблюдалось и после краха 2008 года, когда класс капиталистов умолял о помощи гигантским финансовым монополиям, которые считались «слишком большими, чтобы рухнуть». Конечно, когда дело дошло до платы по счетам, этих самых боссов и банкиров нигде не было видно. Вместо этого именно рабочие, испытывающие на себе разного рода урезания платили за все это последнее десятилетие.
Благодаря послевоенному буму кейнсианство оставалось в моде среди политиков и ученых в течение нескольких десятилетий, пока эта политика государственного стимулирования, государственного регулирования, управления спросом и финансирования дефицита не рухнула в 1970-х годах, проложив путь к повороту в сторону так называемого «неолиберализма».
Но мы должны сказать ясно: несмотря на путаницу, созданную реформистами, которые боготворят «хорошего» Кейнса и ругают «плохого» Хайека, кейнсианство и хайекианство — это две стороны одной и той же либерально-капиталистической монеты.
На самом деле, несмотря на то, что они известны своими интеллектуальными спорами в 1930-х годах, у Кейнса и Хайека было гораздо больше общего, чем они хотели бы признать.
Оба были твердо и категорически выступали против революции и рабочего класса, стоя на стороне капитализма и господствующего класса. Оба считали себя истинными наследниками классических экономистов и Просвещения. Оба происходили из очень привилегированных семей и с ностальгией жаждали возвращения викторианской эпохи и позолоченного века.
Оба они были проникнуты утопизмом и идеализмом, характерными для представляемого ими буржуазного либерализма. У обоих был механический и абстрактный взгляд на экономику, никак не диалектический и материалистический. И самое главное, оба человека — и их идеи — принципиально принимали и защищали капиталистическую систему.
Их разногласия касались скорее формы этой экономической системы, а не ее классового содержания; вмешательства капиталистического государства против капиталистического свободного рынка.
Кейнс явно поддерживал рынок, но его просто беспокоила степень распространения принципов laissez-faire и рантье-капитализма. Тем временем Хайек, выступая против планирования, противопоставленного конкуренции, в принципе не был против государственного вмешательства и государственных программ социального обеспечения.
Важно отметить, что ни кейнсианство, ни «неолиберализм» не предлагают рабочему классу пути вперед. Кейнсианские попытки управлять капитализмом не работают. Между тем, оставлять нашу жизнь и наше будущее на откуп «невидимой руке» рынка — это путь к страданиям и катастрофе.
Свобода и необходимость
Сегодня большинство либертарианцев практически отказались от любых попыток даже экономически оправдать капитализм. Вместо этого либертарианство в основном сводится к ряду морализаторских, индивидуалистических предубеждений относительно «свободы», как это было обрисовано Хайеком в его «Дороге к рабству».
Между тем, идеи и аргументы Хайека, которые являются одним из основных элементов большинства университетских курсов и учебников по экономике, продвигаются главным образом хорошо финансируемыми аналитическими центрами и институтами свободного рынка. И по иронии судьбы, финансируются они крупными бизнес-монополиями (такими как Рокфеллеры), которые Хайек якобы так ненавидел.
В обмен на эту филантропию со стороны крупного бизнеса «австрийцы» снабдили правых политиков (таких как Тэтчер и Рейган) удобным теоретическим фиговым листком, за которым можно было спрятаться, когда те громили профсоюзы, нападали на права рабочих и их заработную плату для увеличения прибыли капиталистов.
Из всего сказанного выше видно, что идеи и «теории» австрийской школы не выдерживают никакой критики. Но то же самое верно и в отношении либертарианских призывов к «свободе».
В действительности подлинной свободной ни один человек в системе, которая находится вне нашего контроля; в системе, которая, бессознательно возникшая из исторической и экономической необходимости, теперь навязывается нам; в системе, где экономика и ее законы работают не на нас, а против нас; в системе, где все важные решения принимаются не демократическим путем, простыми людьми, а диктатурой капитала — авторитарной и безотчетной элитой боссов, банкиров и миллиардеров.
Для Хайека свобода означала отсутствие политического «принуждения» и «власти» над людьми — при отказе признать вполне реальное экономическое принуждение и власть, наложенные на рабочий класс законами капитализма. Свобода для него, другими словами, была свободой для буржуазии от любых ограничений в деле зарабатывания денег.
Но, как отмечал Энгельс в своей блестящей полемике с Дюрингом, опираясь на гегелевскую диалектическую философию, настоящая свобода достигается не тем, что мы воображаем себя свободными от законов общества, хозяйства и природы, — законов, слепо действующих за спиной индивидов, как капиталистов, так и рабочих.
Вернее будет сказать, что истинное освобождение приходит именно с пониманием этих законов и способности управлять ими в наших собственных интересах как вида. Короче говоря, свобода — это «осознанная необходимость».
Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей.
Это относится как к законам внешней природы, так и к законам, управляющим телесным и духовным бытием самого человека, — два класса законов, которые мы можем отделять один от другого самое большее в нашем представлении, отнюдь не в действительности…
Свобода, следовательно, состоит в основанном на познании необходимостей природы господстве над нами самими и над внешней природой; она поэтому является необходимым продуктом исторического развития.
Можно представить себя вольно парящей птицей. Но это не значит, что вы сможете избежать падения, если выпрыгнете из окна третьего этажа.
Однако понимая законы гравитации, движения, ньютоновской механики и аэродинамики, мы можем создавать машины — самолеты или дроны — которые позволяют нам летать.
Схожим образом, хотя движение каждой молекулы газа в цилиндре кажется случайным и непредсказуемым, благодаря знакомству с историей научных исследований, мы в настоящий момент знаем, что существуют законы термодинамики, которые обуславливают динамику такой системы в целом, с определенным соотношением между температурой, давлением, объемом и т. д.
Более того, поняв эти законы, мы можем преобразовать тепло, содержащееся в массе газа, в пар и использовать его для вращения турбин, способных производить электричество; то есть создать силу и мощь, лежащие в основе промышленной революции и преобразившие в свое время общество и природу.
То же самое и с экономикой. Однако либертарианцы не заинтересованы в научном понимании капиталистической системы. Их цель не в том, чтобы объяснить работу соответствующей экономики, а в том, чтобы затуманить сознание рабочих и дать теоретическое обоснование неравенства и несправедливости при капитализме.
Марксизм, напротив, стремится по-настоящему понять мир, чтобы изменить его; осознать и уяснить законы капитализма — законы необходимости, которая, как писал Гегель, «слепа лишь постольку, поскольку она не понята», — чтобы мы могли ниспровергнуть их посредством революции и заменить их новым набором законов, основанных на социалистическом планировании и рабочей демократии.
Вот задача, которая стоит перед нами: организовать рабочих и молодежь, опираясь на прочные основы марксистской теории; вооружиться оружием марксистских идей в борьбе за революцию.
Только на этой основе человечество может освободиться от оков капиталистического хаоса и кризиса — и, по словам Энгельса, «совершить скачок из царства необходимости в царство свободы».
Автор: Адам Бут